Том 1. Русская литература - Страница 213
- Предыдущая
- 213 / 264
- Следующая
213
Блок это чрезвычайно остро чувствует. В 1906 году, непосредственно после революции, он пишет в статье «Безвременье»:
...«Я вижу презабавную картину: мир зеленый и цветущий, а на лоне его — пузатые пауки — города, сосущие окружающую растительность, испускающие гул, чад и зловоние…
Что же делать? Что же делать? Нет больше домашнего очага… Чистые нравы, спокойные улыбки, тихие вечера — все заткано паутиной… Радость остыла, потухли очаги… Двери открыты на вьюжную площадь… Мы живем в эпоху распахнувшихся на площадь дверей, отпылавших очагов… Среди нас появляются бродяги. Праздные и бездомные шатуны встречаются на городских площадях…»
Неоднократные поездки Блока за границу дают ему много наслаждения от соприкосновения со старой культурой, носящей более или менее ярко выраженный дворянский или патрицианский характер. Наоборот, все буржуазное в Европе приводит его в ужас и содрогание. Он пишет о «чудовищной бессмыслице, до которой дошла цивилизация». Он заявляет, что для Европы «все прошло». Он чувствует в ней только «мертвую инерцию».
Чувство глубокого отвращения к торжествующей буржуазии приводит его даже к какому-то физиологическому омерзению. Он пишет своим родным из Франции осенью 1911 года:
...«Человек сколько-нибудь брезгливый не согласится поселиться во Франции».
Во время войны он задолго еще до своих знаменитых «Скифов» злорадно пророчествует:
...«Пусть, пусть еще повоюет Европа, несчастная, истасканная кокотка: вся мудрость мира протечет сквозь ее испачканные войной и политикой пальцы, — и придут другие и поведут ее, „куда она не хочет“».
Для интеллигенции, в том числе и русской интеллигенции, он не делает исключения. Она, по его мнению, захвачена жизнью века целиком, она разлагается, она не музыкальна в метафизическом смысле этого слова. Свои дневники Блок начинает целым рядом выражений тяжелого ощущения именно от этих ближайших своих соседей — интеллигенции: «Происходит окончательное разложение литературной среды в Петербурге. Уже смердит». Всячески предостерегает он себя сам от общения с литераторами: «Минимум литературных дружб — там отравишься и заболеешь».
С отчаянием он записывает вскоре после этих слов: «И сам я не лучше тех, о ком пишу».
Острым художественным глазом подмечает он развращенность интеллигентских «вождей». Он записывает:
...«Милюков, который только что лез вперед со свечкой на панихиде по Столыпине… Кому и чему здесь верить?»
Обращаем также внимание читателя, который захочет познакомиться с глубиной злости Блока против интеллигенции и буржуазии, на яркий эпизод, записанный им в дневнике от 14 ноября 1911 года:
...«Такова вся толпа на Невском, — заключает он, — такова морда Анатолия Каменского».
Очевидно, Анатолий Каменский — наглый писатель, гоняющийся за легким успехом, — казался ему своего рода представительной фигурой буржуазной интеллигенции.
...«Все ползет, — пишет Блок в это же время, — быстро гниют нити швов изнутри („преют“), а снаружи остается еще видимость. Стоит слегка дернуть — и все каракули расползутся, и обнаружится грязная, грязная морда измученного, бескровного и изнасилованного тела».
Как видно, «у нас» было, по мнению Блока, не лучше, чем «на Западе».
Война, которую Блок наблюдал сравнительно близко, увеличила его омерзение к происходящему. Он полностью принимал ее за элемент ненавистной буржуазной цивилизации:
......«Отчего до сих пор никто мне не верит, что мировая война есть вздор… Когда-нибудь это поймут. Я это говорю не только потому, что сам гнию в этом вздоре».
«Европа сошла с ума: цвет человечества, цвет интеллигенции сидит годами в болоте, сидит с убеждением (не символ ли это?) на узенькой тысячеверстной полоске, которая называется „фронт“… Трудно сказать, что тошнотворнее: то кровопролитие или то безделье, та скука, та пошлятина, имя обоим — „великая война“, „отечественная война“, „война за освобождение угнетенных народностей“ или как еще? Нет, под этим знаком — никого не освободишь!..»
Мы видим, что Блок был заряжен колоссальным отрицательным зарядом против господствующего порядка. Он доходил до полного отчаяния. В одном из писем, посланных из Милана весной 1909 года, он выражается так:
...«Более чем когда-нибудь, я вижу, что ничего из жизни современной я до смерти не приму и ничему не покорюсь. Ее позорный строй внушает мне только отвращение. Переделать уже ничего нельзя — не переделает никакая революция».
Ясно, что на этой почве у Блока, измученного своими кабацко-мистическими поисками, не нашедшего ни в мистическом раю, ни в мистической преисподней ничего, кроме «шарлатанства» или «ужасного утомления и скуки», выросла огромная готовность броситься в наступившую стихию революции, поверить, что в ней можно омыться, что в ней и весь мир омоется от своей скверны.
В длительность реакции Блок не верил, семнадцатого года ждал. В чрезвычайно сильном своем докладе «Стихия и культура» (конец 1908 года) он пророчил, что бомба лежит уже в пределах наших дней, хотя ее принимают за невинный апельсин:
......«…во всех нас заложено чувство болезни, тревоги, катастрофы, разрыва».
«Россия, вылезшая из одной революции, жадно смотрит в глаза другой, может быть, более страшной».
- Предыдущая
- 213 / 264
- Следующая